От редакции. Через несколько месяцев «вся прогрессивная общественность» бывшего СССР будет отмечать 180-летие трагической дуэли на Черной речке. И мы подумали: чем не повод снова обратиться к личности и творчеству знаменитого российского поэта, чтобы ответить на сакраментальный вопрос: «Каким он парнем был?».
Учитывая вышеизложенное, редакция «фрАзы» приняла решение начать публикацию статей (глав) из новой книги нашего постоянного автора Андрея Подволоцкого «НЕИЗВЕСТНЫЙ ПУШКИН: ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ВЕЛИКОГО БЕЗБОЖНИКА».
Желаем посетителям нашего сайта приятного и занимательного чтения.
(Вниманию потенциальных издателей: у вас есть уникальная возможность через редакцию «фрАзы» связаться с автором и первым получить эксклюзивные права на издание книги целиком.)
Все части Пушкинианы читайте здесь[/b]
19. «ОНИ СОШЛИСЬ...»
Пушкин всю жизнь шел навстречу д’Антесу, как «Титаник» навстречу айсбергу.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой...
/ «Евгений Онегин»/
«Барон д’Антес и маркиз де Пина, два шуана — будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет», — записал поэт в своем дневнике 26 января 1834 г. Это было первое знакомство поэта со своей будущей жертвой. Фатальной жертвой.
К. К. Данзас (лицейский товарищ Пушкина, его секундант на последней дуэли) познакомился с д’Антесом в 1834 г., обедая с Пушкиным у Дюме, где за общим столом обедал и д’Антес, сидя рядом с Пушкиным. По словам Данзаса, д’Антес, при довольно большом росте и приятной наружности, был человек, хотя и плохо образованный, но не глупый и имевший врожденную способность нравиться всем с первого взгляда. Поначалу он нравился и Пушкину. Но что же сделало их непримиримыми и, в прямом смысле этого слова, смертельными врагами?
Жорж Шарль д’Антес родился в Эльзасе (г. Кольмар) в не очень богатой, но многодетной дворянской семье. Его семья была из «новых дворян», а баронский титул получила лишь при Наполеоне I.
Когда говорят, что д’Антес — француз, это не совсем так. Он — офранцуженный немец. Писатель Проспер Мериме, заседавший с д’Антесом в годы Второй империи в сенате, отмечал, что тот, как уроженец Эльзаса, говорил, хотя ярко, но с немецким акцентом. И вообще надо заметить, что в д’Антесе сочеталась французская галантность и немецкая расчетливость.
И что уж совсем удивительно: д’Антес от рождения был хоть и в отдаленном, десятая вода на киселе, но в родстве и с Пушкиными, и с Гончаровыми! Двоюродная бабушка Жоржа, графиня Шарлотта-Амалия-Изабелла фон Вартенслебен, была второй супругой русского дипломата графа Алексея Семеновича Мусина-Пушкина. А Алексей Семенович был дальний родственник (шестиюродный брат!) Н. П. Мусиной-Пушкиной, бабушки Натальи Николаевны.
В ноябре 1829 г. д’Антес поступил в престижную Сен-Сирскую военную школу (был принят четвертым учеником из ста восьмидесяти). Кстати, в ту пору среди сен-сирцев была популярна забава стрельбы по голубям, и, по некоторым данным, д’Антес был отличным стрелком. За отличие в стрельбе он якобы даже был зачислен в пажи герцогини Марии Беррийской.
Но, проучившись 10 месяцев, Жорж то ли был исключен, то ли сам покинул сие заведение. Причиной называют его «легитимистские» взгляды. В 1830 г. во Франции произошла очередная революция, король Карл X (из старшей линии Бурбонов) отрекся от престола в пользу малолетнего внука Генриха V, но власть захватил Луи Филипп (из младшей линии Бурбонов), т. н. король-гражданин.
По версии самого д’Антеса, он примкнул к восстанию «легитимистов», поднятому герцогиней Марией Беррийской, матерью Генриха V. Но восстание было подавлено, и он был вынужден бежать. Сначала д’Антес приехал в Пруссию, где понравился прусскому принцу Вильгельму; но тот предложил ему лишь чин унтер-офицера в своей гвардии (для педантичных немцев он был недоучка).
Тогда наш искатель приключений отправился в Россию, но по дороге в какой-то гостинице заболел, где его, больного, как будто, нашел барон Якоб Геккерен (полное имя барона — Jacob Derk Anne Borchard van Heeckeren-Beverweerd.), возвращающийся в Россию (служил там послом Нидерландов с 1823 по 1837 г.), и, как добрый самарянин, помог ему.
Но это фасадная версия, озвученная самим д’Антесом. Факты говорят о другом: барон Геккерен прибыл в Петербург на корабле 8 октября 1833 г., а д’Антес — 2 ноября 1833 г. (или около того). Очень вероятно, что они были знакомы до путешествия д’Антеса в Россию и что д’Антес прибыл не просто так, а по приглашению своего будущего усыновителя. Тот создал ему хорошие условия, ибо д’Антес поступил в гвардию (лейб-гвардию!) после облегчённого офицерского экзамена (без экзаменов по русской словесности, уставам и военному судопроизводству) и сразу высочайшим приказом от 8 февраля 1834 г. зачислен корнетом (мл. офицерский чин в кавалерии; как видим, царь Николай оказался не столь щепетилен, как Вильгельм Прусский) в кавалергардский полк.
Что за отношения связывали барона Геккерена и д’Антеса? Бывший его сослуживец князь А. В. Трубецкой вспоминал: «Дантес был статен, красив; на вид ему было в то время лет 20, много 22 года. Как иностранец, он был пообразованнее нас, пажей, и, как француз, — остроумен, жив, весел. И за ним водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодежи, кроме одной, о которой мы узнали гораздо позднее. Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккерном, или Геккерн жил с ним... В то время в высшем обществе было развито бугрство. Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккерном он играл только пассивную роль».
Издатель переписки д’Антеса и Геккерена, итальянская пушкинистка Серена Витали, также считает, что Геккерен был гомосексуалист, а его отношения к д’Антесу она определяет термином paternade — «свойственное всем гомосексуалистам желание быть отцом». Свой вывод она обосновывает ссылками на избранные места из этой переписки, типа: «Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее (кстати, речь идет о Наталье Николаевне Пушкиной!— Авт.) время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну, а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто». (Письмо д’Антеса Геккерену от 14 февраля 1836 г.)
Впрочем, некоторые исследователи не считают этот вопрос окончательно решенным, и вот по каким соображениям. Прозрение сослуживца д’Антеса кн. Трубецкого произошло «гораздо позднее». Позднее чего? Понятно, что дуэли. Однако после дуэли чуть ли не весь Петербург говорил, что Геккерен и д’Антес — п******ты. Но то же говорили и о Бенкендорфе, а бывало — и обо всем правительстве...
И все эти «цёмки» в личных письмах также выглядят двусмысленно. «Поверяю это тебе, мой дорогой, как лучшему другу, и знаю, что ты разделишь мою печаль», — пишет д’Антес Геккерену в письме от 20 января 1836 г. о своих воздыханиях о Натали Пушкиной (?! -- Авт.). Поди пойми, что он имеет в виду, обращаясь к Якобу Геккерену: друг или по-друг?
И, наконец, сам Пушкин (но он, однако, свидетель не вполне объективный), который и предал огласке содомитскую связь д’Антеса и Геккерена, в своем письме-вызове озвучил сразу две версии их взаимоотношений: «Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного (т.е. бастард. — Авт.) или так называемого сына (намек на содомию. — Авт.); а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына».
//Русский эмигрант Михаил Армалинский опубликовал в 1986 г. в США фальсифицированные «Тайные записки А. С. Пушкина.1836-1837» (Правильней было бы назвать их «Порнографические записки А.С. Пушкина»), в которых Александр Сергеевич якобы пишет: «О том, что Дантес предаётся содомскому греху, стало известно в свете мне первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества. Узнал я об этом от девок из борделя, в который он захаживал... Когда Геккерен усыновил его, тогда уже ни у кого не оставалось сомнений». Забавно, но ныне многие интернет-читатели принимают их... за подлинные! Впрочем, М. Армалинский прав в одном: эту новость достоянием общества сделал именно Пушкин. //
О сифилисе Пушкин, похоже, врал: по имеющимся данным, у Жоржа д’Антеса была то ли простуда, то ли любовная горячка, то ли успешное имитирование оной. Однако Пушкин прежде всего желал побольнее ущипнуть врага, а в такой ситуации не каждый будет заботиться об истинности своих утверждений.
Несколько удивляет и сам Геккерен. Если д’Антес был его содержантом и подругом, то совсем не обязательно было усыновлять его, то есть принимать законные обязательства усыновления. Весной 1835 г. нидерландский посланник отправляется на год (!) в отпуск, в ходе которого решает вопрос усыновления: договаривается с отцом д’Антеса об отказе от отцовских прав, добивается аудиенции с королем Вильгельмом I тет-а-тет и т. д. В конце концов, Геккерен добивается усыновления (нарушив при этом голландские законы усыновления), и уже в мае 1836 г. в полковых списках Жорж д’Антес переименовывается в Шарля де Геккерена (но я все равно буду говорить о нем как о д’Антесе, чтобы не было путаницы у читателя. — Авт.).
Возникает неизбежный вопрос: а не является ли Геккерен, этот бывший моряк и бывший шпион Наполеона, действительно настоящим отцом д’Антеса?
Вовсе не отвергая общепринятое утверждение о Геккеренах, замечу, что только генетическая экспертиза могла бы внести ясность в этот вопрос...
Однако вернемся к Пушкину и д’Антесу.
Они часто встречаются в обществе, у них появляется ряд общих знакомых. Возникают словесные стычки, потенциально грозящие перерасти в крупные неприятности. Д’Антес носил на руке перстень с именем Генриха V (внука французского короля Карла X, свергнутого июльской революцией 1830 г.) и любил показывать его. «Однажды, на вечере у князя Вяземского, он (Пушкин. — Авт.) вдруг сказал, что Дантес носит перстень с изображением обезьяны. Дантес был тогда легитимистом и носил на руке портрет Генриха V. » -- Посмотрите на эти черты, — воскликнул тотчас Дантес, — похожи ли они на г. Пушкина?" Размен невежливости остался без последствия", — вспоминал граф В. А. Соллогуб.
Итак, остроязыкий д’Антес назвал Пушкина «обезьяной» — и тот смолчал. Но забыл ли?
Д’Антес начинает ухаживать за Натальей Пушкиной — сначала просто как галантный кавалер. При этом у него есть связи с другими женщинами. Но постепенно он влюбляется в Наталью Николаевну. А где-то с сентября 1835 г. у него уже вспыхивает любовь к чужой жене.
20 января 1836 г. д’Антес пишет о своей любви к Пушкиной Геккерену (?! --Авт.), который в то время хлопочет в Гааге об его усыновлении: «Да, безумно, ибо не знаю, куда преклонить голову. Я не назову тебе ее, ведь письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты узнаешь имя. Самое же ужасное в моем положении — что она также любит меня, но видеться мы не можем, до сего времени это немыслимо, ибо муж возмутительно ревнив. Поверяю это тебе, мой дорогой, как лучшему другу, и знаю, что ты разделишь мою печаль, но, во имя Господа, никому ни слова, никаких расспросов, за кем я ухаживаю. Ты погубил бы ее, сам того не желая, я же был бы безутешен; видишь ли, я сделал бы для нее что угодно, лишь бы доставить ей радость, ибо жизнь моя с некоторых пор — ежеминутная мука. Любить друг друга и не иметь другой возможности признаться в этом, как между двумя ритурнелями контрданса — ужасно; может статься, я напрасно все это тебе поверяю, и ты назовешь это глупостями, но сердце мое так полно печалью, что необходимо облегчить его хоть немного».
14 февраля д’Антес разражается еще большим письмом к Геккерену о Наталье Николаевне: "... В последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, и оно было ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему ее человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне свое положение с таким самопожертвованием, просила пощадить ее с такою наивностью, что я воистину был сражен и не нашел слов в ответ. Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; а как сказала: „Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой“, — да, видишь ли, думаю, будь мы одни, я пал бы к ее ногам и целовал их, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я ее боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязано все существование»... Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее — время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну, а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто... Ты был не менее суров, говоря о ней, когда написал, будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому... Видишь ли, это невозможно. Верю, что были мужчины, терявшие из-за нее голову, она для этого достаточно прелестна, но чтобы она их слушала, нет! Она же никого не любила больше, чем меня, а в последнее время было предостаточно случаев, когда она могла бы отдать мне все — и что же, мой дорогой друг — никогда ничего! никогда в жизни!... Она была много сильней меня, больше 20 раз просила она пожалеть ее и детей, ее будущность, и была столь прекрасна в эти минуты (а какая женщина не была бы), что, желай она, чтобы от нее отказались, она повела бы себя по-иному, ведь я уже говорил, что она столь прекрасна, что можно принять ее за ангела, сошедшего с небес. В мире не нашлось бы мужчины, который не уступил бы ей в это мгновение, такое огромное уважение она внушала... Ее же, убежден, никто никогда не подозревал, и я слишком люблю ее, чтобы хотеть скомпрометировать".
Браво, г-н кавалергард! И все это — о чужой жене с тремя детьми и на шестом месяце беременности!
А что же Наталья Николаевна? Свидетельству д’Антеса о её физической верности можно доверять вполне; а что она любила д’Антеса платонически — так это утверждал и сам Пушкин (!) в черновике своего вызова.
Понять её можно — если муж балуется с её сестрой, то пусть у неё будет хотя бы блистательный воздыхатель. Потому на требования мужа гнать этого воздыхателя взашей, следовал твердый отказ.
Княгиня Вяземская предупреждала Пушкину относительно последствий ее общения с д’Антесом. «Я люблю вас, как своих дочерей. Подумайте, чем это может кончиться!» На что Наталья Николаевна отвечала: «Мне с ним весело. Он мне просто нравится. Будет то же, что было два года сряду». Т.е. ухаживания, и больше ничего. Кроме того, от д’Антеса была без ума её старшая сестра Екатерина, и она не могла противиться уговорам сестры пригласить кавалергарда к ним домой.
Но тут Наталье Николаевне приспело время рожать, а новоиспеченный поручик отправился на военные сборы. Пламя любви пригасло, и, казалось, все так и останется, в рамках приличий. Тем более что (забегая наперед, скажем) д’Антесу ответила взаимностью сестра его идеала Екатерина Николаевна. И взаимность эта (где-то с августа 1836 г.), не только духовная, имела свои, вполне осязаемые, последствия. Где они при этом встречались, остается только догадываться (нидерландское посольство?).
Но 17 октября 1836 г. поручик д’Антес-Геккерен сталкивается с предметом своего обожания на званом вечере, долго общается с ней без присутствия других мужчин и... натурально теряет голову (вернее сказать, ему просто «сносит крышу» — более точного определения не подобрать).
Покинув вечер, он, по собственному признанию, расплакался — так он возжаждал ЕЁ. Жорж тотчас пишет письмо-требование (!) своему усыновителю встретиться наедине с Натали (но обязательно так, чтобы Екатерина Гончарова не видела — особо замечает он) и рассказать, как он её любит и даже заболел от избытка чувств (как мы помним, Пушкин изобразил это как «сифилис»). А если она и после этого откажет ему в своей любви — пригрозить (?!)... Чем пригрозить, Жорж д’Антес не уточнил.
Никакими приличиями, и даже платонической любовью тут уже и не пахнет! Это — всепожирающая страсть.
Геккерен послушно выполнил просьбу своего {приемного} сына и даже наверняка что-то приукрасил от себя. Но Наталья Николаевна не вняла их мольбам и начала уклоняться от встреч с Геккереном и д’Антесом. В то же время Пушкин отказал д’Антесу в визитах. Это не было связано со сводничеством Геккерена (Наталья Николаевна тогда мужу об этом не сообщила) — у Александра Сергеевича были собственные соображения. Д’Антес же, считая, что все дело в досужих свидетелях, которые смущают Наталью Николаевну и не дают ей возможности открыться ему в своих чувствах, проворачивает аферу: он заманивает Наталью Гончарову в дом Идалии Полетики, чтобы поговорить с ней тет-а-тет. Случилось это 2 ноября 1836 г.
Идалия Григорьевна Полетика (в девичестве Строганова) была незаконнорожденной дочерью графа Г. Строганова. И хотя позже Строганов нашел возможность удочерить Идалию, на душе у нее осталось пятно «незаконнорожденной». Грязное пятно.
Она была настоящей светской львицей. Отец удачно выдал ее за {бесхарактерного} офицера-кавалергарда Александра Полетику. «...Она была известна в обществе как очень умная женщина, но с очень злым языком, в противоположность своему мужу, которого называли „божьей коровкой“.
Она олицетворяла тип обаятельной женщины не столько миловидностью лица, как складом блестящего ума, весёлостью и живостью характера, доставлявшего ей всюду постоянный несомненный успех», — вспоминали современники. В свете, за её страсть к интригам, Идалия Григорьевна получила прозвище Мадам Интрига.
Поначалу она была весьма дружна с семейством Пушкиных и даже протежировала Наталье Николаевне (кстати, Идалия Григорьевна — троюродная сестра Натальи Николаевны). Но потом между Идалией и Александром Сергеевичем пробежала черная кошка. По слухам, Идалия, этот далеко не идеал верной жены, была отвергнута Пушкиным (во что верится с трудом). Другое предположение, что Пушкин чем-то оскорбил её, выглядит более правдоподобным, так как Александр Сергеевич имел талант своим неприкрытым острословием наживать себе врагов.]
Как записал пушкинист П. И. Бартенев со слов В. Ф. Вяземской: «...Мадам N. N. (Идалия Григорьевна Полетика. —Авт.), по настоянию Геккерна (Жоржа д’Антеса. — Авт.), пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней».
Надо представить себе, как была шокирована Наталья Николаевна поведением своего бывшего воздыхателя. Хорошо еще, что дело не дошло до насилия, а то и смертоубийства. Думается, что тогда же Наталья Николаевна впервые горько пожалела о том, что решительно не пресекла ухаживания д’Антеса ранее.
Однако пережив такой стресс и излив страх своей души Вере Федоровне Вяземской, Наталья Николаевна ТОГДА НИ СЛОВА НЕ СКАЗАЛА ОБ ЭТОМ ВОЗМУТИТЕЛЬНОМ ПРОИСШЕСТВИИ МУЖУ. Безусловно, расскажи она об этом случае Александру Сергеевичу — и дуэль была бы неминуема.
Но она пожалела...
Мужа?
Поклонника?
Никто не знает.
А 4 ноября утром Пушкин получил пасквиль, и ситуация стала неуправляемой.
...Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
/«Бесы»/
Сообщает liga.net
