Долг платежом красен: на минувшей неделе мне выпала честь рассказывать о русской литературе группе американских студентов-экономистов, впервые приехавших в Россию, чтобы посмотреть на нас — этих странных людей, которые не решаются попросить немытого и замордованного мелкого предпринимателя-киоскера снять плакат или отодрать наклейку с надписью «Обама-чмо» или «Пиндосов и их подстилок не обслуживаем». Американцы — народ законопослушный, и если их попросили прочитать по два романа — один из 19, другой из 20 или 21 века, — то обязательно прочитают. Конечно, некоторые из присутствовавших прочитали гораздо больше, но минимальная планка была — два романа. И меня попросили за полтора часа рассказать, какие же из русских книг, написанных между 1815 и 2015 годами, и почему больше других помогают понять современную Россию.
Полтора часа это 90 минут. Из них 5 минут уйдут на взаимные представления сторон. Еще 15 — на ответы на вопросы. Остается 70 минут. Из этих семидесяти минут нужно вычесть время на повторы — те совершенно необходимые всякому лектору тормоза, благодаря которым материал вообще укладывается в головах у слушателей, да в конечном счете и у самого лектора. Это еще 10 минут. Остается всего час чистого времени. 60 минут. Стал я думать, что же мне делать. Сгоряча попал прямо в социальные сети, где добрые люди — каждый из своей ячеи — надавали мне прекрасных советов. Всех послушал и исполнил коллективный заказ — от Пушкина и Гоголя (не забыв об украинско-русском двуязычии последнего) до наших дней — через маниловщину и обломовщину к нашей нынешней ноздревщине и хлестаковщине.
А потом подумал: иностранцам легко, им раз в пять лет какой-нибудь безумный русист обязательно переведет и Гоголя, и Гончарова, не говоря уже о Толстом и Достоевском, переводчик приблизит к ним эти хрящевитые ключевые слова. Тем временем от самих-то носителей языка русская классика уходит легкой походкой времени, становясь все менее понятной.
Как же рационализировать собственный культурный опыт?
Как составить список главных русских культурно-общественных концептов?
Чтобы коротенько на 7 минут?
И чтобы понятно было, а то ведь английским языком русская молодежь владеет куда тверже, чем русской литературой. Если на чем и держится самопознание, то только на латинских словах да арабских цифрах. Слова не висят в воздухе, они привязаны к историческим датам, увиденным из сегодняшнего дня. На некоторые нельзя смотреть — как на солнце.
Фатализм
Вот, например, 1812 год — год Бородина в России и следующий за ним 1813 — год Битвы народов под Лейпцигом. К 1812 по-разному приковано внимание Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого. Эта подвижная дата вторгается и в советский 20-й век. Кроме исторических романов есть чудесная вещь Булата Окуджавы «Свидание с Бонапартом» — о человеке, вдруг осознавшем, что Наполеон напал не на Россию, а лично на него, узнавшего что-то страшное, чтобы сразу после этого и умереть. Тут не только два убитых на дуэли поэта, которые помечают еще два черных года — 1837 и 1841. Тут и искомое ключевое слово — фатализм. Ключевое слово 2014 и 2015. Вот не знаю, сколько оно продержится.
В конце 1970-х — начале 1980-х годах гражданам было наплевать на Советский Союз. Они не делали ничего для сохранности своего Левиафана. Но жертвы ему все равно приносили исправно. Например, когда в 1979 началась тайная война в Афганистане, которая вскоре разрушила советское сараище, не было еще никакого движения солдатских матерей. Но и сами матери предпочитали не отвечать на вопрос, за каким лядом им привозили из жаркой страны цинковые гробы. Молодые циники, мы рассказывали анекдоты об этих гробах. Вот один.
— Холмс, вы ни за что не догадаетесь, откуда я только что приехал!
— Нет ничего проще, Ватсон: вы прибыли из Афганистана.
— Чертовски верно. Но как вы догадались?!
— Нет ничего проще, Ватсон: вы же в цинковом гробу.
Фатализм. Роман Светланы Алексиевич «Цинковые мальчики». Кто-то мог бы написать книгу «Деревянные отцы и матери» — о фаталистах, не пожелавших помочь своим сыновьям дезертировать. Не пожелавших отправиться по следам своих цинковых мальчиков. Не было этого ничего. Был — фатализм. У солдат Афгана не было матерей. Была, конечно, родина-мать. Но и она бросила своих деток, не прошло и десяти лет.
От Пушкинского «народ безмолвствует» и лермонтовского «Фаталиста» — прямая стрела летит в современных россиян, которые молчат, когда их детей везут убивать и умирать в Украину, «без толку, зазря» (Александр Галич).
Милитаризм
Другие даты связаны. Вот 1861. Освобождение рабов в России. А за нею маячат 1850-е, Крымская война. Опять война. Лев Толстой, обнаруживший, что вот кому война, а кому мать родна. Вернее сказать, понявший, что несчастье России в том, как эта страна познаëт.
А познаëт она через насилие.
Почему не умеет познавать без насилия, Толстой объяснит потом — в «Хаджи-Мурате», который опубликуют уже посмертно. Может быть, дерево и можно понять и описать еще живым. Но это долго и хлопотно. В России дерево спилят, пень выкорчуют, смолы нанюхаются, дадут звезды всем присутствовавшим и отметившимся. Любовь к войне. Культ войны. «Хотят ли русские войны?» — спрашивал Евгений Евтушенко в 1962. Да, черт побери, хотят. Без этой хотелки у них думалка не работает. И снова стеной стоят авторы. Сколько будет слов об их ненависти к «проклятой войне». И сколько страстного любования войной! Правда, интересно, что главное слово тут как раз — спрятанное, как лист в лесу: оно всегда на виду для других, а для своих его произносить никак нельзя. Оно — запретное, из латинского корня — милитаризм. Культ оружия. Щит и меч. Подвиг солдата. Литавры и барабаны. Бомбардировщики и подводные лодки. Танки, танки, танки. Военные игры и внезапные проверки боеготовности.
Коммунизм
Ненависть к свободе. К частной жизни, к приватному человеку. Поэтому и ненависть к либерализму. Либерал не в 1990-е годы сделался ругательным словом. Вернемся в 19-й век, и там упремся в косматую ненависть к либерализму. Поэтому либерализм не тема.
А наша тема — русско-советский коммунизм. Никогда не забуду, как впервые нашел определение коммунизма в словаре Даля, в конце 1970-х. Оно там спрятано под словом «комуникация» (так, через одну «м»). И определение получило это слово чеканное, на века. «Учение о равенстве состояний, общности владений и о правах каждого на чужое имущество». Поэтому коммунизм в России невероятно гибок. И даже сочетается с ненавистью к социализму. При Ленине и Сталине коммунизм был солдатским и чекистским, а сейчас стал олигархическим. Но, как и в 1883 году, остается «правом каждого на чужое имущество». Просто не все могут физически это право реализовать.
Цензура и секреты
Удивительно, как советская цензура это определение коммунизма пропустила! Нынешние чекисты тоже ведь думают: эх, вот, мол, если бы пожестче действовали, если бы цензура и в самом деле работала, то никто бы ничего и не узнал о сущности нашего времени. Главное — не выпускать из своих рук секреты. Дурак думает, что секретность спасет его от разоблачения. Но секрет — он ведь все такой же, как во времена царя Мидаса с ослиными ушами.
Можно принять сколько угодно решений, чтобы человек не разглашал секретов. Попросите почки не выделять мочу, печень — желчь, а мозг — мысли.
Разве может выдать секреты тот, кто ничего не понимает в засекреченном предмете?
Секреты выдаст самый супер-пупер-засекреченный ракетчик. И самый осведомленный агент, приставленный охранять государственную тайну. Они не могут не выдать своих секретов. И вот почему. Секрет — это то, что выделяется, проистекает из самой сущности вещей. Это то, чего нельзя скрыть, чтобы остаться в живых.
Чтобы стать выдающимся физиком, надо получить хорошее образование.
Хорошее образование предполагает неплохое знание давней и недавней истории и, как следствие, презрение к цензуре. К самой попытке запретить знание.
Вот они, четыре-пять латинских слов-ключей, на которые заперта разбежавшаяся в 1990 году к свободе русская история: цензура и секреты, коммунизм, милитаризм, фатализм.
А как же освободительная сентенция, и где катарсис? — спросите вы. Да их нельзя не заметить. Интеллигенция всегда готова на сентенцию. Просто тихий голос совсем не слышен.
