В четверг, 12 февраля, в Берлине Науму Клейману будет вручена почетная награда «Камера Берлинале». Создатель Музея кино в Москве с 1992 по 2014 год был и его директором, но был снят с этой должности по воле российского минкульта. Договор с 77-летним Клейманом, «синонимом российского киноведения», был расторгнут «в связи с истечением срока действия» после того, как он подписал письмо Киносоюза в поддержку Украины «Мы с Вами!». У музея по-прежнему нет помещения, а у назначенного министерством культуры нового директора, Ларисы Солоницыной, конфликт с коллективом. Об этой ситуации, а также о многом другом с Наумом Клейманом поговорила корреспондент DW Анастасия Буцко.
DW: Наум Ихильевич, вы удостоены почетного приза «Камера Берлинале». Какое значение имеет для вас эта награда? Насколько политическим является сам этот акт?
Наум Клейман: Это, безусловно, поддержка Музея кино в Москве, награда адресована не только мне, но и коллективу музея, который сделал в течение 25 лет то, что он сделал. И, надеюсь, это благословение на будущее.
— Злоключения Музея кино, зафиксированные в показанном на Берлинале документальном фильме Татьяны Брандруп (Tatjana Brandrup), не завершились: так, в конце декабря 2014 года стало известно о новом обвинении в адрес музея, на этот раз в хранении контрафактных фильмов. Наверное, и еще что-нибудь найдется. Какова сейчас ситуация?
— Слава Богу, все прошлые попытки обвинить в чем-то меня или музей растворились сами: сначала пытались найти какие-то финансовые нарушения — не получилось. Потом вся эта история с контрафактами: она была выдумана, причем непрофессионально. Буквально через два дня мы показали, что все фильмы были внесены по учредительному договору, когда музей организовывался Госкино СССР. Другое дело, что новые правила не соответствуют тому, что было в 1992 году. Но закон не имеет обратной силы. Я надеюсь, что они перестали искать какой-то компромат, тем более что я не рвусь обратно на место директора.
— С чем связаны ваши оптимистические надежды? Не захотят нового скандала?
— Они по-прежнему хотят утвердить эту директрису (Ларису Солоницыну — Ред.), которую я лично считаю непрофессиональной. После трех месяцев моих тщетных попыток привадить ее к музею стало ясно, что она не заинтересована по существу и не умеет делать то, что она должна была бы делать. У нас достаточно много профессиональных людей, которые могли хотя бы временно помогать музею существовать. Но я очень надеюсь, что рано или поздно станет понятно, что музеем должны руководить профессиональные люди, а не случайные.
— Международная огласка все-таки сделала свое дело — кусок в горле застрял?
— Солидарность коллег, как ни странно, сыграла свою роль. Она показала, что Музей кино не является просто подданным какого-то министерства. Музей кино входит в систему мирового кинематографа, и это все признали.
— Как известно, через часть выражается дух целого. Как вам кажется: дух какого целого выражает история с Музеем кино?
— Тут есть два «целых». Одно касается только России: это попытка укротить те маленькие островки свободы, которые шли от перестройки, от горбачевского времени, попытка сгладить ландшафт. По Музею кино пытались «проехаться катком». Что бессмысленно, потому что он уже давно перестал играть ту роль, которую играл в 1990-е годы. Есть интернет, и справиться с этим невозможно. Но есть и другое «целое», которое, к сожалению, связано с правами на фильмы во всем мире. Некоммерческий прокат в кризисе. Даже учебный показ связан с огромными суммами, которые требуют случайные новые владельцы этих фильмов. Должно быть создано новое общемировое, или, по крайней мере, европейское законодательство в этой области.
— Комментируя попытки ликвидации Музея кино, вы говорили, я цитирую, о практике «тупого авторитарного управления» культурой. Кажется ли вам, что противостояние вашего музея может как-то повлиять на модус руководства культурой в целом, который принят сейчас на вооружение российским минкультом?
— Да, и это касается не только музеев, но и книгоиздательства, деятельности театров. Я думаю, что постепенно накапливается та критическая масса, которая сделает абсурдной саму попытку таким образом тупо руководить искусством. Искусство не подлежит руководству. Ему можно только помогать или мешать.
— У меня к вам вопрос как к эксперту по творчеству Сергея Эйзенштейна: одна из самых спорных картин конкурса — «Эйзенштейн в Гуанахуато» Питера Гринуэя, по мотивам мексиканского путешествия великого режиссера. Как вы оцениваете эту ленту и споры вокруг нее?
— Фильм я пока не видел. Я встречался с Гринуэем на стадии подготовки картины. Он провел ровно 20 минут в Музее кино, и меня поразила, должен сказать, поверхностность его вопросов и его визита. Он оглядел все, как случайный турист, и меня очень удивило, что он сейчас говорит о том, что якобы есть какое-то письмо, где Эйзенштейн своей будущей жене подробно все описал. Мы публиковали эти письма в журнале «Киноведческие записки», и там ничего подобного нет — ровно одна строчка об этом. Я думаю, что то, что он там напридумывал, это больше его «стейтмент», чем портрет Эйзенштейна. Я не вижу никаких оснований табуировать что-либо, но другой вопрос, что все можно сделать с пошлостью или достойно. Посмотрим, как Гринуэй это сделает.
— После Берлинале означает и перед «Оскаром»: вы болеете за «Левиафан»?
— Я очень надеюсь, что «Левиафан» получит «Оскара». «Ида» Павла Павликовского — очень хороший фильм, но он уже получила все европейские призы. И я думаю, что американцы должны понять: универсальность «Левиафана» больше. По глубине, масштабу эта лента более достойна «Оскара».
